Несмолкаемая песня [Рассказы и повести] - Семён Шуртаков

Костя сказал: по домам!.. А где он, мой дом? Нет у меня никакого дома. У меня есть место, где я сплю, обедаю, но и обедаю-то не сам по себе, а под руководством Альбины Альбертовны… Эх, Костя, Костя, если бы ты знал, как не хочется идти в этот чужой мне дом!.. Все отлажено. Да так отлажено, что впору волком выть…

А что, если совсем и не ходить, не возвращаться?.. Ах, какой ты храбрый сегодня! Не потому ли, что немного выпил, так расхорохорился… Если бы там была одна твоя богоданная теща — чего бы проще. А там — точно так же, как и Костю Галка, — тебя ждет Маринка… Да и куда ты пойдешь?..

Я присел на скамейку в полутемном уголке Тверского бульвара. Скамейка с большим прогибом, глубокая, удобная. Прямо на плечо мне свешивается пахучая тополиная ветка. Пробивающийся сквозь густую листву свет ближнего фонаря кажется призрачным, нереальным, идущим из какой-то неведомой дальней дали, и только шум проносящихся по ту и другую сторону бульвара машин напоминает о близком присутствии большого города, который и ночью не спит.

Вчера вот так же покойно сидел я в кресле в кабинете Николая Юрьевича.

Не знаю почему, но когда мне приходилось оставаться наедине с Николаем Юрьевичем, разговора у нас с ним — прямого, открытого, или, как еще говорят, мужского, — такого разговора почему-то не получалось. Иногда казалось, что не только мне, но и Николаю Юрьевичу хочется со мной поговорить откровенно, но что-то мешает. Всего скорее его застенчивость, деликатность. В сущности, он очень застенчивый человек. А мне первому пускаться в откровенность казалось и вовсе неудобным.

А вот вчера — вчера мы неожиданно разговорились. Ну, не то чтобы уж очень подробно и откровенно, много было и туманностей, и недомолвок, однако можно считать, что разговор получился.

Поначалу он опять, как и неделю назад, спросил меня, как подвигается работа над проектом, опять поинтересовался набросками, полистал их, а уж потом, после паузы, задал вдруг страшный, как мне показалось, вопрос:

— Скажи, Витя, мне хочется знать твое ощущение… Вот когда ты, как сейчас, увлечен работой — она тебя всего забирает, всего целиком или… — Тут Николай Юрьевич запнулся, подбирая нужные слова. — Ну, понимаешь, один свет в окошке или часть твоего сердца, часть твоей души остается еще для чего-то — для Маринки, для друзей, одним словом, для разных радостей жизни?

Я не сразу ответил на этот странный вопрос. Я просто никогда не думал об этом. Я так и сказал:

— Как-то не задумывался… Захватывает, конечно, но… но что-то, наверное, остается и для другого.

— Это хорошо, если остается. Должно оставаться!.. Тут такая хитрая механика: если будет оставаться, то главному делу это не в убыток, а только в прибыль. Потому что, когда человек едет не на одном полозу, когда он живет полной жизнью — он устойчивей себя чувствует, а значит, и ехать будет уверенней и уедет дальше…

Помолчал, закрыл лицо ладонью и глухо, сквозь пальцы, договорил-признался:

— А у меня вот ничего или почти ничего не оставалось… когда-то я думал, что это хорошо. Нет, плохо… Плохо!..

Мне хотелось сказать: да для кого оставаться-то — для Альбины Альбертовны?! Но сказать такое я, конечно, не мог.

— А много ли, Витя, собираешься сделать?

Я опять не сразу понял, о чем спрашивает Николай Юрьевич:

— Ну, сделать не нынче или завтра, а вообще в жизни? Велик ли у тебя замах?

Опять непростой вопрос!

— Да хотелось бы побольше.

— Не помню, кажется, у Пришвина я встретил вот какую мысль. Если есть у человека талант… ну, окажем проще, какая-то к чему-то склонность, способность… И если человек хочет, чтобы его талант, его способности сработали на полную катушку… у Пришвина сказано по-другому, но смысл такой… Так вот, если он хочет, чтобы его талант проявился полностью, он должен правильно построить свою жизнь.

— А как это понимать, что это такое: правильно построить свою жизнь?

Николай Юрьевич внимательно поглядел на меня через стол и грустно усмехнулся:

— Насчет этого там ничего не сказано… Видно, каждый сам должен определить… А еще старик, может, и то хотел сказать, что человек не должен отдавать себя на волю всяких житейских обстоятельств, а должен пытаться подчинять себе эти обстоятельства.

Минуту-другую мы сидели молча, думая каждый о своем. А может, мы думали об одном и том же?

— В жизни, Витя… — опять заговорил Николай Юрьевич, и лицо его стало и добрым и каким-то печальным, будто он и хотел сказать мне что-то хорошее и не мог. — Я вдвое больше прожил тебя и вижу: в жизни совсем не обязательно каждый день проявлять характер и воевать с обстоятельствами. Но бывают такие моменты, такие повороты, когда даже самый бесхарактерный человек должен проявить характер. Потому что эти моменты в конечном счете определяют и смысл и сам образ всей его дальнейшей жизни…

Мне опять хотелось сказать, хотелось крикнуть: но как же, как же, дорогой Николай Юрьевич, вы сами в свое время не проявили характер и попали под башмак пустой, вздорной женщины?! Вы — умный, талантливый, все понимающий, — зачем вы поддались этим самым обстоятельствам?!

А Николай Юрьевич, словно бы отвечая на мои мысли, тихо, с тяжелым вздохом, произнес:

— Я сделал меньше, чем мог… Я… — он хотел добавить что-то еще, но то ли раздумал, то ли не решился.

Может, он хотел сказать: я неправильно построил свою жизнь? Но это можно было и не договаривать: и так все было ясно.

Николай Юрьевич сидел, подперев щеку и как-то ссутулившись, словно придавленный невидимой тяжестью. И такая вдруг острая жалость пронзила мое сердце, так рванулся я внутренне весь к нему, что к горлу подступили слезы… Никогда он так близок мне не был, а может, уже и не будет…

И только теперь, вот только сейчас до меня дошло… Только сейчас я понял: не его — себя мне надо жалеть… Нет, не в том смысле, что Николай Юрьевич не нуждается в моей жалости. Просто говорил-то он вроде о себе, а разобраться — обо мне. Для меня. Чтобы предостеречь от той ошибки, которую когда-то допустил в своей жизни и вот до сих пор расплачивается и, наверное, до конца своих дней будет расплачиваться за нее…

Конечно, тебе легко утешить себя тем, что ты не попал, подобно Николаю Юрьевичу, под башмак своей супруги: Маринка не только не пытается тобой командовать — она охотно слушается тебя. Так что по виду вроде бы ничего похожего. Но это — только по виду. Ты попал под башмак обстоятельств, а если говорить уж и совсем откровенно — под башмак житейских удобств…

И тогда ты не знал, да и сейчас затрудняешься сказать, кого ты любил больше: Маринку или Валю. Ну чего уж там, давай будем хоть раз откровенны: Валю ты любил, если и не больше, то и не меньше Маринки. Да если вспомнить, и Маринку не сам выбрал — она тебя выбрала, она за тебя все решила.

И вот стоит тебе сейчас мысленно поставить на место Маринки Валю — как все просто получается! Нет, в житейском-то смысле с Валей было бы гораздо трудней: ни квартиры, ни обстановки, мать у нее зарабатывает немного. Но зато — полная свобода действий. И в этих действиях, в любом большом или малом поступке ты мог твердо рассчитывать на полную поддержку Вали… С Маринкой ты с самого начала был несвободен. Еще до того, как ты вошел в их семью, заботливой и предусмотрительной Альбиной Альбертовной для тебя уже были уготованы определенные рамки. Хотел ты того или нет, по должен был войти в эти рамки и за них не выходить ни при какой погоде: в чужой монастырь, говорят, со своим уставом не ходят… На надежные стены тещиного монастыря, на его шикарную обстановку и прочие удобства, включая сюда и обожаемого тобой цыпленка табака, ты променял свободу строить свою жизнь, как тебе хочется. Не слишком ли, не слишком ли дорогую цену заплатил ты за цыпленка табака?!

Я не заметил, как встал со скамейки и пошел бульваром дальше. Народу на дорожках поубавилось, и на скамейках было не так густо, теперь сидели на них только парочки.

Площадь Пушкина. Передвинутый с бульвара Пушкин стоит спиной к фонтанам, лицом к нескончаемому потоку людей и машин, стоит в глубоком раздумье, словно бы хочет и не может понять, куда торопятся, куда спешат эти незнакомые ему люди. Редко кто остановится, обойдет кругом, больше таких, что оглянутся походя и бегут дальше. Куда, куда и зачем так деловито и целеустремленно спешат эти люди?!

Переходить площадь, чтобы попасть на Страстной бульвар, не хотелось: далеко и неудобно. Я повернул обратно. И сразу же мысли мои тоже вернулись на старый круг.

…Вот ты в ту ночь уж очень строго судил Маринку: и такая она и этакая. Но на себя-то ты что не оборотился, как однажды советовал Маринке? Сам-то, сам-то каков?! Рассуждать ты умеешь и вроде даже умно рассуждаешь, а когда доходит до дела, когда надо что-то предпринять — характера у тебя и не хватает… Помнишь, ты как-то сказал Маринке: вот вы, женщины, такие-сякие, а мы, мужчины, — мы лучше. Но получается, что Маринка права, а не ты. Если бы ты был настоящим мужчиной, давно бы уже доказал это…